"Октябрьский звездопад. Мой музыкальный ящик Сломался. Подошла пора взглянуть без слез В печальные глаза собратьев, уходящих Пока не навсегда, пока что невсерьез.
Октябрьский звездопад. Мне стукнуло за тридцать. (С немыслимых высот срывается звезда.) Роскошная пора уверенно прощаться До утра, не боясь расстаться навсегда.
Как просто и легко глотать морозный воздух! (Как сорок тысяч лет и год тому назад.) Так любят на Земле. Так умирают звезды Не хочется – не плачь. Октябрьский звездопад…"
''Август. Все контуры мягко очерчены Первым намеком осенней прозрачности. Август. Беспечностью мысли отмечены И ускользающей неоднозначностью Лета излет, ниспадающий звездами: Сколько желаний еще не загадано? К осени все обещания розданы, Страсти утихли, невесты просватаны. Не о чем. Незачем. Лето растрачено. Все, что казалось когда-то заманчивым... Время прощенья долгов неоплаченных, Время ракушек, забытых в карманчиках, Время песок из сандалии вытряхнуть, Время без резких движений — для плавности, Время для шепота — нежно, на выдохе, О невозможности, прелести, данности... Август. Уже без досады — смирение. Без раздражения — принять и отпраздновать. Август. Спокойное сердцебиение. Август, какие мы все-таки разные!''
''Пришито на потертом рюкзаке: Значки, заплатка с волком, две монеты. Лохматый шарф цепляется за ветки, Летает рядом брошенный пакет.
Уходит безразмерная зима, Растянутая словно бы на вечность. Не каждый меткой-молнией отмечен, Но каждый в чем-то и немного - маг.
Здесь раньше было море, нынче - суша, Блуждают хатифнатты меж ракушек. Шагай вперед, возьми ладонь мою.
Пусть Снифф помашет лапою из грота... Смотри, смотри: за парой поворотов На крышах распластается июнь. *** На крышах распластается июнь, Дома окутав зноем заоконным, И город вдруг покажется драконом, Что дремлет, растопырив чешую.
Под вечер раскидает фонари Пятнистой шкурой лунных леопардов, Два шага - до судьбы от школьной парты, Две истины - снаружи и внутри.
Крупицы волшебства другой породы В такси, в метро, в трамваях, в переходах, Идешь по ним, по следу - налегке.
Стоят холмы - и сиды под холмами, И рыцарское тряпочное знамя Пришито на потертом рюкзаке. ''
"Мой май запускает воздушного змея: в открытое небо над тихой аллеей летит его маленький бриг. Читает на крыше Хемингуэя и думает: «Если я повзрослею, я буду, как этот старик». Май в мятой рубашке зелёного цвета – в карманах стекляшки, цветы и конфеты, в коробке от спичек – жуки. Мальчишки хранят теплоту и секреты и верят в волшебные амулеты, и очень не любят шнурки. А май любит крекер, кисель из брусники, варение из одуванчиков диких и искры ночного костра. Бренчит на гитаре мотив Коста-Рики про поиски золота и бледноликих. Мальчишки не спят до утра.
Взъерошены волосы, солнце садится на острые плечи, и детские лица по цвету похожи на медь. Май самый счастливый: смыкая ресницы, клянётся на каждой шершавой странице – быть искренним и не взрослеть."
"А, знаешь, сердце крадется к лету, поближе к морю, под тень сосны. Послушай, в клетке ржавеют прутья гитарной песней чужой весны. Транзитный поезд, что вёз свободу, оставил мало, но всё же - мне И, если хочешь, бежим со мною, я вижу выход в глухой стене.
Так много беглых ловили вьюги, сажали в цепи хрустальных льдов. Надежды мало, но если верить, дойдём до храма живых цветов. В холодной боли февральских пальцев по нитям ночи бежать готов? Но помни: ночи куда длиннее, чем все дороги твоих миров.
Часы замёрзли в белёсой стружке, и лунным светом горит фонарь. Уйдём сегодня дорогой марта, пока отвлёкся старик-февраль. Органной болью рыдает вьюга, пока не видя цветочный след. Февраль обходит свою темницу и понимает: двоих-то нет.
На стёклах окон морозным шрифтом, как будто сахар в янтарный чай, Сияет в первых лучах рассвета: "Сбежали двое - Апрель и Май!"
Девочка, будь красавицей, умницей будь и солнышком. Чтоб о любовь пораниться, вылей себя до донышка да переполни нежностью сладкой и бесконечною. Все тут за сказку держатся про платьице подвенечное, так что давай без фокусов, не распугай их силою, расти гиацинт и крокусы и оставайся милою.
Девочка, слушай, славная, готовь и живи с отличием, помни, что ты не главная, свято блюди приличия, носи кружева и платьица и не ступай по лужицам - мальчикам надо нравиться, мальчиков надо слушаться, надо ходить на цыпочках и говорить вполголоса. В щёки вцепи улыбочку, вырасти косы-волосы, жди своего нелепого, смейся дурацким шуточкам. Девочка, выпей крепкого да отдохни минуточку.
Он никуда не денется, и ты не девайся, светлая: вставь палки в колёса мельницы да слезь с золотого вертела, не слушай их сказки старые, конец у которых вычернен, словами туши пожары и будь яркой, смешной и вычурной, и громкой, как какофония противу их вальсов праздничных. Я знаю, что ты на фоне их предстанешь отнюдь не пряничной, не беленькой и резиновой, не мягкою и манящею - не куколкой пластилиновой, а девочкой настоящею.
Таких здесь не любят, лунная. Таких здесь боятся до смерти. Посмейся в лицо безумно им и прочь из нелепой повести, где счастье так стоит дорого, как звёздочка с неба белого: не верь, что желают доброго - тут доброго сроду не было.
Беги, как бегут лунатики, не зная покоя сонного, - к поэзии, математике, лечению Паркинсона и дерись, как дерутся девочки, до крайнего и победного, ломай на пути все веточки, все стены вранья газетного, и верь в себя, словно в магию, и слушай себя, как музыку, все страхи сожги с бумагою, все рамочки эти узкие. Ты выдохнешь после финиша, ты выслушаешь их жалобы, но никого не примешь на собственной жизни палубу. Ты маленькая, как облачко, ты тихонькая, как буря. Заткни рот тряпицей с полочки всем в этой не жившим шкуре. Всего, на что и надеяться боялась - бери и требуй.
Ты маленькая, как деревце, что кроной пробило небо.
Приходи в этот дом, когда станет совсем темно, Когда морось осенняя смоет радость и жар, Как почувствуешь, что остывает твоя душа, А короткий сон сулит за кошмаром кошмар.
Приходи не с пустыми руками - с тоской, с цветком На который ушла из кармана последняя мелочь, Когда надо, конечно, срочно заказ доделать, Приходи на глинтвейн или крепкий чай с коньяком.
Домофон ответит простеньким переливом, Что-то ёкнет, осыплется крошками лед в груди, Поднимись по ступенькам в предчувствии торопливом Входи. тык
Вечер развесил снова огни над городом, Люди спешат домой через дождь и снег. Город в глазах котов отливает холодом, В каждом коте не выживет человек.
Где-то цветные монстры, раскинув щупальца, Против миров огня восстают в поход, Где-то от света феи вампиры щурятся, Где-то – машины, люди, и снег идет.
Кот не ошибся миром, он здесь намеренно – В прошлых вселенных тоже не «всё окей». Хватит с него драконов и духов дерева, Он бы теперь хотел посмотреть людей.
Кто-то бросает камнем и гонит с лавочки, Кто-то бормочет: «всех бы вас придушить» Кто-то последним супом накормит с баночки. Кто-то же скажет: «Кот, давай вместе жить».
В теплой квартире, глядя на снег за окнами Кот человеку пел про свои миры: Там где планеты плоские, небо коконом И десятиметровые комары…
А в параллельном мире лесов и магии, Где-то в альтернативном кольце времен, От принесения в жертву жрецами-нагами Гнома вдруг неожиданно спас дракон.
Гном от смущения даже слегка ссутулился: «Я бы без вас не справился никогда…» «Помните в прошлой жизни, на темной улице, Вы вдруг решили взять себе в дом кота?»
"Знаешь, бывает: вот небо — лужа, беды как будто сильней стократ. Жизнь — это партия в «Древний Ужас», ты в ней — фигурка, и ты — Лавкрафт. Там всё понятно — достал коробку, тайны разгадывай, монстров бей… В жизни же — страшно, тревожно, робко. Где б взять заклятье, помочь тебе?
Слушай.
Бывает — темны кварталы, люди не слышат себя самих. Зло открывает свои порталы, тянет с колоды за мифом миф. Станет улыбка оскалом тигра, карты кончаются — быть грозе...
… Но раз судьба затевает игры — значит, играй, и зови друзей.
Правила эти — древней настольных, старше богов и ясней, чем лёд. Если паршиво, уныло, больно — боль раздели, и она уйдет. Знаю, бывает темно и тухло — кто-то поможет, проснись и пой. Ты в одиночку не сладишь с Ктулху, но одолеешь его толпой.
Вот Азатота везут с инфарктом, бел Йог-Согота ужасный лик. Люди сильнее, чем артефакты, дружба важнее любых улик. Вместе — не страшно играть со страхом, мерить огромные города:
— Еду в Стамбул! — Отправляюсь в Аркхэм! — Весть из Шанхая — закрыл врата! — Лондон, похоже, меня не любит… — Люди, а сколько осталось тайн?
Вот моё сердце — игральный кубик. Я доверяю тебе. Кидай."
Хочется научиться жить без этого надлома, хруста, Не ходить туда, где заведомо будет грустно, Не любить того, в ком отчаянно гулко, пусто, И начать расти...
Чтобы к тебе приходили советоваться и греться, Материться, искать то средство От тоски неминуемой и стихийных бедствий, Напивались и долго ещё не могли уйти.
Чтоб читали вслух тебе Бродского три страницы, Предлагали жить вместе, или, хотя бы, жениться... А ты все смеялась бы широко и не умела влюбиться. И вечно тридцать, И двадцать пять сорок на наручных часах.
И была бы бестия, словно старая добрая Лу Из закусочкой у МакГила, что на углу, Не подверженная депрессиям и злу. Варила бы лучший кофе в городе на песке и углях.
Строила бы планы, не размечая границы, В небо лестницы, Самолёты, вокзалы, столицы.. Такие лица... Звезды россыпью на снегу.
Чтоб танцевалось, и щурилось, и кричалось, Чтоб под тобой все плавилось и никогда не кончалось, И никакая усталость Не заставила бы тебя сидеть, как сейчас, и грызть губу. (с)тырено
"Лекарь — темный, сухой, как дерево под лучами, Говорит, что дорога — недруг любой печали. Капилляры мостов, просторы, дома, бурьяны Станут лучшим лекарством юным, безумным, рьяным.
Опрокинет, проветрит, вытрясет все словечки, Будешь мигом, пылинкой в свете огней по встречке, Глупой песней с заправки, фото на полароид... Правда, сможет помочь на месяц — потом накроет.
А тем более вас — израненных, бестолковых, Сколько зелья не порти — толку-то никакого. Ни один порошок не лечит ни мглы, ни горя...
Если только в твоей дороге не будет моря.
Море — тёплый витраж зелёного, голубого, Накрывает и принимает тебя любого. Погляди на прилив, смотри, как песок влажнеет - У тебя никогда не будет вещей важнее
Погрузи своё сердце — полностью, без остатка, Дай парить по солёной дали аэростатом, Пусть наполнится до краёв безмятежной синью, Чтобы волны в любой пустыне давали силы.
Это древний закон — без айсбергов, без пробоин: Полюбивший море уносит его с собою, До последнего рифа, блика, кита и краба, Заполняя себя по капельке, как корабль.
... Покупаю билет, шагаю к нему спросонья, Не жалею ему ни слов, ни вина, ни соли, И гляжу, как тоска мерцает на дне глубоком, Становясь лишь мальком, ракушкой куриным богом."
"Не ты выбираешь дорогу, это она тебя выбирает из прочих всех. Дорога – это простить себе все несделанное, каждый из неотвеченных. Это решить быть ответственным и прекрасным. Услышать то, что говорит мир.
Дорога – это когда ритм твоей походки тождествен ритму каждой из молитв.
Ты можешь отправиться к сиятельному в своем безмолвии северу, или к городам востока воплощенными звездочетами и мечтателями. Можешь направиться в горячо расцелованный солнцем юг, или идти по пяткам за разноцветными солнечными зайцами, что выпрыгивают из витражей храмов запада.
Что не выберешь – придешь, конечно, к самому себе. Оказавшись правда, смелее, более загоревшим, целостным, как Вселенная или абрикос - под стать любимым героям книжек, с которыми вместе рос.
"каждый наступающий - будто первый - день лета. летит тополиный пух. я умею считать до двух. (я умею считать до трёх, но не будем сейчас об этом).
раз - год; два - год. я набираю скиллы, теряю вес; я умею жить где угодно и даже здесь; я умею открывать рот; я умею и вплавь, и вброд; и в ноты, и мимо нот; и вот...
...и вот такая пустошь, такая тишь. Безвременье. Безгородье.
Ты учишь, и ходишь, и ешь, и спишь - не одинок, не несчастен вроде.
Но раз - день, два - день. На третий всплывет осечка.
Я пришел на порог, барабаню в дверь - - Я назначал тебе встречу помнишь?"
"- Ну и что, - говорит, - я должна была думать о взрослых, если такое вокруг происходит? Ледники тают, киты выбрасываются на берег – а они телевизоры новые покупают. Думала, раз ты взрослый – стремись и делай, а не ной, голову опустив вниз.
Но их столько здесь, кто старается, понимаешь? Старается создавать жизнь.
Такие с разными важными документами носят в сумке еще компас и яблоки – накормить заблудившегося и показать дорогу
Учат всевозможные языки: снов, пламени, цветов и птиц, чтобы уметь читать надписи на открытках, что присылает мир. А иначе – как поймешь, зачем туман и сквозь него проглядывают одуванчики, и это все на крыше 9 этажа.
Спасают людей от боли, не всегда даже для этого выписывая таблетки – прописывают солнце, согревают сердце. Боль в горле проходит через 10 минут, глаза загораются от счастья – через 12.
Они сны воплощают в фильмах, леговские конструкции – в архитектурных проектах, чувство нежности и любви – в переплетении пальцев, в умении среди всех звуков различать только стук сердец и шорох колец Сатурна. Потому что если кажется тебе, что нежность твоя, и твоя любовь – в разы больше тебя самого, значит еще не вырос сам, не воплотился, не стал – любовью и всем таким.
Они умеют делать облака из подручных средств, в перерыве успевая помыть посуду. Рисуют на стенах удивительные картины, обьясняют сложное так, что всем понятно. Тяжесть превращают в легкость одним касанием
Ребенок – видит чудеса во всех самых простых вещах. Взрослый – занимается их созданием."
"Иешуа в двадцать первом веке похож на хиппи В потертых джинсах и майке с каким-то принтом. Весной так легко во что-нибудь влипнуть - В жвачку на улице или в пинту Выпитого вдвоем с Князем Мира пива. Он в дорогом авто подъезжает всегда внезапно, Приглашающе открывает дверцу - Иешуа с ним не спорит, Садится и молча едет в какой-то бар. Говорят, приятный. Говорят, там своим наливают в долг, заливают горе И разбавляют пиво бульварным чтивом, Стоящим на полках от самого входа до барной стойки. Князь неизменно берет себе тёмное, белое для Иешуа - Они в этом плане соответсвуют. Говорят, сонастройка. Из-под стола уматывает домовой вместе с лешими, Официант протирает стол, оставляет свечи. Иешуа щурится на огонь, неспешно потягивает пиво, Князь говорит о том, что время близко, днесь, у порога, Время почти настало, готовь, мол, огниво, Зажжем так, что будет гореть до пепла. До Бога. На половине стакана становится резок и зол - Иешуа все молчит и безмолвно молится "Пронеси". Им по второму бокалу молча ставят на стол, Первые они допивают залпом. "Отче, на Небеси еси..." - Шепчет Иешуа тихо, и Князь обещает убить кого-нибудь на заре. В баре тяжелый дым, и не видно слез. Если заметит кто-то - скажешь, глаза слезятся, накурено черезчур. ...под утро они уходят, хозяин считает выпитое, идет вразнос, Орет на кого-то - без толку, виновного не найти. Объявляется перекур. Иешуа на пороге курит в рассвет и прячет тяжелый взгляд, Князь у машины ждет, не считая времени. Снова не вышло. Он, как и тысячи раз подряд, Стоек - и к выпитому, и к бремени. И остается опять не важным главное, что не сложить в слова - Князю плевать на мир, ему нужен Иешуа, Но тот беззаветно верен своим Небесам, безропотен как трава, И вечно далёк в этой своей безгрешности."
- А у меня жена, - говорит Эрнест, - такая, что я когда прихожу с работы, а она уже дома - волосы в хвост собирает, или режет хлеб - я стою у порога, и шагу ступить не могу. Кажется, что это - другое измерение, переступишь - ждет тебя вечная молодость, постоянное чудо. Будто зеленая дверь Уэльса ведет прямо в мою квартиру.
- Так и у меня - похожее чувство. Я такой построил себе дом - пол из темного дерева, окна до самого потолка, а вместо тапочек всем гостям полагаются ролики. Папа говорит, мол всегда знал, что я неспроста конструктором увлекался в детстве, а я не напоминаю, как он ругал меня за разбросанные детали
- Представьте только, - смеется Лота, - меня люди сами приглашают рисовать по обоях. Или разукрашивать стены и потолки. А сколько шуму было, когда я в 6 лет на стенке шкафа фломастером собаку нарисовала.
- А я выхожу вечером, и возвращаюсь рано утром – и мне слова никто не говорит. Только просят: «Расскажи, как там звезды себя вели сегодня», или «Правда, что на Луне есть море», я отвечаю, что не одно, а больше 20, и они учат их названия вместо стихов на память.
- Нет, ну серьезно, кто бы мог подумать, что быть взрослым – совсем не страшно, - Рэм смотрит на нас, слегка склонив голову на бок – как он делал всегда, когда мы во что-то играли, а потом, счастливые и уставшие, делили печенье.
- Кто бы мог подумать, что на самом деле вообще ничего не страшно, - отвечает ему Эрнест. Кит не спи
"Голова хочет ясности, сердце - допить коньяк, Руки тянутся не к бутылке - к карандашу, И слова прорастают, как черная спорынья: "Человек человеку - раскрывшийся парашют". Расскажи мне о том, как Нева покрывалась льдом, Как сплетаются солнце с ветром в твоей груди, Как на выдохе резонирует нота "до" Как порой человек человеку необходим, Как бывает неважно, Гавана или Рязань, Если рома и регги достаточно, чтобы жить. Человек человеку - пронзительный взгляд в глаза, За которыми к пропасти дети бегут во ржи. Расскажи. Пусть твой голос объем обретет и цвет. Идиомы - для идиотов. Слова - вода. Видишь, прав был Рустем, человек человеку - свет, Даже если сбоит электричество иногда."
"Море в высокой кружке волной шумит, бьется в фарфор у кромки горячий чай. Мир-то - по-детски крохотный. Тесный мир. Высшее благо - это не замечать.
Годы подряд, суда запуская в док, камни сгоняя с черных отвесных скал, ветер, как кость, обсасывал старый дом, жмущийся к стенам белого маяка. Местный смотритель - стреляный воробей, но иногда ругнется в кулак в сердцах - дочки глаза под пленкой молочных бельм карие, как у матери и отца. Как она ходит, как отпирает дверь - тянет проточной влагой зрачок промыть.
Шерсть у морских барашков взлетает вверх. Лодка идет за сабельно-тонкий мыс.
Потом-песком просоленным берегам время согласно пару веков скостить. Солнце легко целует ее загар, звуков морскую гальку зажав в горсти: греющий диск - расплывчатое пятно, разгоряченный воздух, далекий лес.
Карий маяк глядит в грозовую ночь. Все моряки приветствуют этот блеск."